На этой неделе главное событие — впервые после карантина открылась выставка в главном музее страны и нашего города — Государственном Эрмитаже. Экспозиция китайского художника Чжан Хуаня ждала зрителей так долго, что за это время поменяла название — было «Создавая историю», теперь — «В пепле истории», что, по мнению художника, лучше передает смысл. Как и почему — чуть позже. 

Время здесь не только историческая категория — важнейший предмет осмысления буддизма очень тяжело передается в образах искусства. Это должен был подчеркнуть своеобразный тизер, который к выставке установили во дворе Зимнего — скульптура Чжан Хуаня «Эрмитажный Будда». Одни его ноги — каждая дает огромное поле для осмысления. 

Расскажу буддистскую притчу о ногах. Один аскет долго шел, прилег отдохнуть, закинув ноги на священный «лингам» Шивы. Это такая скульптура, изображающая акт слияния мужского и женского. Из храма вышел жрец и, как любой музейный работник, страшно возмутился таким вот осквернением символа Бога. «Я сожалею, — ответил аскет. — А не могли бы вы сами положить мои ноги туда, где нет священного лингама?». 

Жрец небрежно скинул его ноги, но в том месте, где они опустились, из земли появился лингам, он перебросил их в другое — и там та же история. «Я понял», — сказал пристыженный жрец, поклонился святому и ушел. Сомневаюсь, понял ли я сам, но идея всего сразу во всем — это важно для понимания художника-буддиста.

В кои-то веки здесь была бы уместной обычная журналистская манера — рассказывать о картине, оживленно расхаживая на ее фоне. Идти долго — 37 метров — вдоль рядов китайских коммунистов с фотографии 1964 года. Пеплом, от благовоний и всего того, что сжигается в буддийских монастырях Китая — он насыпал такой вот сюжет: бесконечная монотонность лиц, которую разбивает, пожалуй, лишь председатель Мао. 

Журналисты ищут в этом подтекст — то ли скрытый комплимент правящей партии, то ли напротив — скрытую насмешку. На деле все проще и важнее — это след обычного удивления, которое художник испытал, обнаружив на одном снимке тысячу человек. И, наверное, тогда же впервые почувствовал на губах вкус пепла от столь тщетной попытки всех этих людей плюнуть в вечность — частностей, ставших безымянной мозаикой на фотке с блошиного рынка.

Вся экспозиция об этом — о мире, в котором все вещи являются одновременно преходящими и вечными, каким буддисты видят все. Мозголомная для западного человека идея здесь выражается в такой вот технике: в материале, который мы признаем чем-то отжившим, воплощается что-то вечное, как нетленными мы полагаем образы искусства. Из пепла всплывают лики с «Тайной вечери» или беседы Конфуция с учениками. 

Художник сыпет как есть — огарки, какие-то головни, делая весь ландшафт похожим на кострище, размытое дождями. Те же классические образы — уже в другом материале. На этот раз — это старые, отжившие свое двери. Под ножами резчиков по дереву в них барельефами проступают сюжеты Гейнсборо, Караваджо, Рубенса — с картин, висящих в Эрмитаже. 

Наконец, третья часть — словно беглые эскизы в экспрессивных красных потеках. Сюжет один на все — обычай буддийских монахов скармливать тела умерших, тому кто еще есть и ест — стервятникам. Буддистски празднично названо — «Реинкарнация».

На выставках работы начинают играть свою игру, сцепляясь в смыслы, иногда ведомые авторам, иногда нет. Две работы в конце Николаевского зала бросаются в глаза неожиданной схожестью, против которой бунтует рассудок. «Возвращение блудного сына» и убийство Грозным своего — для буддиста это даже не рифмы — это один и тот же сюжет. 

Возвращение в вечность, буддисты часто изображают ее — отцом. От которой мы уходим, рождаясь на свет, а когда умираем — вновь возвращаемся в вечность, попадаем в отцовские руки. Тут же еще одна — особая работа, из написанных художником во время эпидемии. Что-то на грани фигуративности — не то плодово-ягодное, не то внутри-утробное. Называется «Любовь».

Именно исключения любителям культурологических детективов дают ключи к разгадке. Картина, на которой целый город впечатало в вечность лавой и пеплом, может быть его частью. Другую часть можно разглядеть в самом названии выставки, которой Эрмитаж сообщил несколько гастрономический вкус — «Чжан Хуань в пепле истории».

Как «утка в сметане», художник многие годы поливал собственное тело красками, потом, и кровью, в десятках перформансов отдавая его на растерзание стервятникам времени — принудительным абортам и антисанитарии, теперь же — затвердел, как Геркуланум в пемзе. Это тоже — перформанс, в пепле нужно разглядеть тело художника. 

Да, его нет, ибо форма — есть пустота, а пустота — есть форма. Звучит, как привычное восточно-философское мумбо-юмбо, но в эти наполненные тревогами дни художник несет утешение, которому 2000 лет. Если проще, наш доморощенный буддист пел так: «Если поймешь что сансара–нирвана, то всяка печаль пройдет!».