«Я не люблю, когда актеры играют роли. И потому даю им так много заданий — чтобы у них не оставалось сил играть». Это слова Хайнера Геббельса, одного из ведущих героев современного мирового театра. На этой неделе Геббельс приехал в Петербург. И отправился, кто бы мог подумать, на индустриальные задворки нашего города — на Шоссе Революции. Именно туда, в бывшее пространство завода слоистых пластиков, он поселил свой большой проект «Все, что произошло и могло произойти». Не спектакль — а масштабный перформанс, музыкальная, мультимедийная инсталляция. Или, как определили проект журналисты «The Daily Telegraph» — просто театральная магия. С подробностями корреспондент телеканала «Санкт-Петербург» Вячеслав Резаков.
Все что произошло и могло произойти — произошло, так почему же не показать сразу чем все закончится. Вот она финальная расстановка спектакля Хайнера Геббельса, хотя почему расстановка — спектакль сам. Весь он динамически меняющийся пейзаж, который, перемонтируют обезличенные операторы в глубоком объеме трехэтажного ангара. Зритель высоко сидит, далеко глядит на их слаженные действия, как достают из сундуков и раскатывают многочисленные рулоны, неторопливо крепят и вздергивают наверх полотнища, траченные дыханием эпох. Расставляют верстовые столбы истории, развозят в крематорных вагонетках ее старушечий скарб. Евпропеана. Отрывки западной истории из книги Патрика Оуржедника полны саркастичных обобщений человеческой природы, примеры которой в избытке предоставил прошедший век. Он весь — минуты роковые. Но писатели как и режиссеры знают, что трагично лицо человека сидящего рядом, а из далеких перспектив и удобных кресел даже войны и революции, выглядят потешным мельтешением масс и идей. Шум и ярость — фон для декорации эпохи.
Вся история предстает мерцанием между утопией и ей же анти, одинаково обезличивающими людей. Под разными предлогами, принуждением и по собственной воле они творили историю с одинаковым единодушием раздвигая границы сознания и политические рубежи. На зрителя несется знакомая по фильмам ужасов динамика, под канонаду ударных и визг саксофона. Ввысь вздымают лохматую рвань знамен. В тяжелом дыму как перистальтике кишечника. Всем было хорошо. Курили — стало вредно. Бросал, вставал на лыжи — уже от бега болели так же часто, только по-другому. Вот вам и джоггинг или буддизм, позитивизм, идейная предвзятость, преступление перед человечностью. Тяжелые многопудовые слова катаются по сцене. Как швабрами, туда-сюда гоняют термины и представления, определявшие жизнь поколений, наций, социальных групп. Вот уже и люди свелись к обобщающим словам. Женщинам будет полезней, а ирландцы любят пить, а саентологи верят что, а коммунистам советуют быть. Все видят свое со своих сторон.
Черные обелиски XX века напоминают лишь о том, что память истории не гарантирует от ее повторений. Она повторяется дважды. Мысль Гегеля в самой Европе уже уточняли дважды. Первый раз Маркс, заметивший, что трагедию повторяет фарс. А потом Герберт Маркузе дожал, что этот фарс страшней трагедии. Пасть двадцатого века страшна не тем, что человек ей на один зубок, а тем, что в его зубах навязла риторика о человеке, вечное сосредоточенное внимание к тому кто он, какой и что ему лучше, она приучила нас смотреть на себя со стороны. В итоге отодвинула человека с исторической сцены в зрительный зал, откуда он равнодушно смотрит на события собственной жизни, проецируемые на уроки истории и пласты культуры.
