«Някрошюс. Продолжение…». В этом году половина программы фестиваля «Балтийский дом» посвящена памяти выдающегося литовского режиссера Эймунтаса Някрошюса. В эти дни в Петербурге – последние созданные им спектакли и спектакли его учеников. Сейчас в «Балтийским доме» можно вспомнить многие постановки, даже те, что не играют на сцене – на выставке в фойе.
Неоднократно и многими замечалось, что предметы в спектаклях режиссера играют незаурядные, театральные роли. Двери, ведра, веревки, или скажем чугунный котел, который сыграл неожиданную роль в «Макбете». Не всегда понятную. Имя Някрошюса навсегда связали с эпитетом метафорический театр. Что делает беспомощным в попытках его описать. Просто потому, что слово метафора – это тоже метафора. Ее или понимаешь или пропадает весь смысл.
Говорят, в самом начале идеи Някрошюса объяснял зрителям специально выделенный сотрудник. А сам режиссер сидел рядом и молчал. Необходимая преамбула, чтобы представить не столько спектакль «Инферно-Парадисо», сколько качество в котором придется выступать.
Начало всем и так известно: «Земной свой путь пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу». Вот только Данте как героя сказок, простого как его рубаха, подстерегают обаятельные, как в мультфильмах, звери. Куда-то зовут с собой. Откуда ни возьмись — с ворохом слов — комментатор разъясняет смущенно мнущимся льву, рыси и волчице, что они суть: гордыня, похоть и корысть. Он выпущен на сцену, чтобы убраться тут же навсегда. Это мы упрямо ждем умственных процессов, Данте же давал понять о них, изображая одни лишь жесты или намерения. И также поступал метафоричный Някрошюс. Но если хотите знать: на сцене небо из веревочных лучей и темная громада ада.
Чтобы понять метафоры Някрошюса, нужна не логика, а безотчетные ассоциации. В их ожидании, как могу, в плохой журналисткой прозе – о чем думал автор. Все – о девушке, обычно носившей красные платья. Беатриче значила для Данте бесконечно много. Он для нее – очень мало, ничего. Беатриче однажды не поздоровалась с ним, однажды посмеялась. В другой раз оттолкнула. Вот это он хранил, а потом, в 24 она умерла. Он как-то перечислил в письме 60 женских имен, чтобы только вставить туда Беатриче. Вся его поэма – по сути та же грустная игра. Момент соединения на небе потерянного на земле.
Когда она его забыла, он был в аду. Когда умерла, Данте хотел представить себя с ней. Вся поэма вышла из сцены их встречи в раю. Но даже в воображении все произошло кошмарно. Она встретила его сурово, он что-то лепетал и плакал, сказочные существа слушали. А в конце она на мгновение улыбнулась и отвернулась, навсегда исчезнув в сиянии небесных сфер.
Любить кого-то – значит верить в Бога, который может ошибаться, быть слепым, жестоким. Просто «желанье, чтоб ты была здесь». Такое здесь поэт называл «раем». Справедливость на сцене требует извлечь как занозу боль из призрака его души. Любви без боли, зеленые поля без этой «пинкфлойдовской» стали и пепла во рту. Мистик Сведенборг даже видел такое: как души любивших на земле на небе сливаются в одного ангела. Наверное как-то так я бы объяснял это, сидя рядом с молчащим – уже навсегда – режиссером.
