Когда мы говорим о телевидении, мы имеем возможность говорить с миллионами. Мы даже не можем оценить. Вот я с вами говорю, много людей, но всё же это маленькая группка. Когда вот выступит человек, его могут увидеть миллионы. Во-первых, это возможность себя выразить, я сейчас не о себе говорю, хотя я нахал, конечно, но выразить себя. Накипевшее, надуманное, открытое, чтобы как-то приоткрыть людям какой-то путь, какой-то рецепт, какую-то дать идею. Вообще человечество существует для лучшего.
Это было время, когда на телевидении случались события художественного свойства. Я думаю, что Давид Исаакович Карасик — мой учитель — был одним из первых открывателей этого сегодня, может быть к несчастью, я убеждён временно, забытого языка, этой временно забытой специфики.
Давид Исаакович сделал всё для того, чтобы я ощутил себя спокойно и вольготно в этой роли. Это его громадное умение вселить в артиста спокойствие. Карасик сделал всё для того, чтобы вдруг я понял: «А что? Я могу это играть».
Если я сейчас мечтаю о Шекспире и хотел бы его поставить, то я хотел бы его ставить и научиться так подходить к трагедии Шекспира как это делали вы. Так естественно, так без коленопреклонения и без важнечанья. А вровень с автором и со временем.
Я бы так сказал, что из всех нас, кто отдал жизнь этой студии, та в которой я сейчас стою, больше всего открытий в области телевизионного театра сделал, конечно, Карасик. И «Страх и отчаяние в Третьей империи», и «Кориолан», и «Макбет», и «Стеклянный зверинец». Все эти тематические спектакли литературного театра — это были открытия. То, что он с художником с Кинтеевым, со своими постоянными операторами делал в этой студии, мы шли за ним.
