Набоков называл это преступлением, «потому что это как раз тот случай, когда закон должен был вмешаться; раз он запрещает частному лицу клеветать на своего ближнего, то как же можно оставлять на свободе первого встречного, который бросается на творение гения, чтобы его обокрасть и добавить свое – с такой щедростью, что становится трудно представить себе что-либо более глупое, чем постановку «Евгения Онегина» или «Пиковой дамы» на сцене». 

Осталось уточнить, что Набоков говорил о двух знаменитых операх, в которых «зловещие личности уродуют пушкинский текст, доверив его посредственной музыке Чайковского». На сцене театра «Приют комедианта» «Евгения Онегина» доверили режиссеру Роману Габриа. Изъята первая глава, добавлен персонаж… Что бы сказал Набоков об этом?

«Ужель та самая Татьяна?» Вишня из компота. Раскусил и плюнь ей косточки в лицо. Как заглавный Пушкинский герой! А подвернется Пушкин – и ему сапогом под зад! 

«Онегин, добрый мой приятель», здесь — злой, а тамбовский волк ему приятель. Ему что друга пристрелить, что его бабу на полу отволохать — что угодно, лишь бы почувствовать себя живым. 

В электрических снах Романа Габриа Онегин – живой труп, кадавр, которого гальванизирует та самая Хандра, его тоскующая лень в черном кокошнике. Фигура, в которой гораздо больше от тоски, чем от лени, вызывает к жизни весь страшный карнавал мертвой листвы, в который превращена хрестоматийная история любви, в которой Онегину отказано с самого начала.

Казалось бы, налицо все атрибуты: хрустальный гроб и зеркальце, и даже ведьма кидает яблоки в общий компот. И все же это не сказка о мертвом царевиче. Онегин — лишь один из демонов Татьяны, ее пастернаковских снов. Он «взят обратно в ад, где все — в компоте. И женщин в детстве мучат тёти, а в браке – дети теребят». 

Но до и после детей и тёть – самое сердце женских мук, которое бьется надеждой быть обнаруженным мужским: «Душа ждала кого-нибудь». И вот герои моего романа заметили и видят в бескорыстно предлагаемой искренности чувств слюнявое лицо кретина, об которого только ноги вытирать, а в сдержанном достоинстве — набивающую себе цену вещь, которую полагается присвоить для личных нужд, изводя ревнивой генеральской паранойей. 

Кто-то из поэтесс сравнил любовь с террором, а разлуку – с террором государственным. Прими все так же близко к сердцу мужик, то не сделался б поэтом, а умер. И сошел с ума. От Онегина остались одни мощи в стакане, а любовь и разлука не ходят по аду одна без другой.

В таком подчеркнутом символизме всегда есть искушение распахнуть смысл настежь. Татьяну, русскую душою, назначить … душой! Не обязательно русской, вообще. И тогда очевидно, что все перипетии и драмы – лишь ее попытки хоть на время отвязаться от вечной товарки – сосущей душу неизбывной пустоты. Они тщетны и рассуждать об этом приятного мало: нам всем с этим еще жить! Но как основа русского романа дуэт прекрасно смотрится на сцене. Вот и мы давайте просто насладимся им еще пару секунд.