В последние дни особенно много говорили об Иосифе Сталине. 5 марта — день его смерти. Кто-то по этому случаю нес цветы к могиле у кремлевской стены, кто-то вел дискуссии о том, что Сталин сделал со страной.
Площадками для такого диалога стали и театральные сцены. Премьера спектакля «Рассказы из ГУЛАГа» по Варламу Шаламову состоялась в мюнхенском Резиденц-театре. Над постановкой работали Тимофей Кулябин, режиссер нашумевшего «Тангейзера», и художник-сценограф из Петербурга Олег Головко. Скупой на слова и лаконичный по форме спектакль в Германии приняли восторженно. В эти же дни в наш город театральная платформа «Ельцин Центра» привезла свой вариант «Колымских рассказов». Вячеслав Резаков продолжит.
Первым заговорит север. Призывает на сцену вой ветра, звенит в ушах стылым металлом, скрежетом кочерги, шурудящей дрова. Так и воет себе в углу по трем человеческим фигурам. В лоб исполнителям бьет яркий свет проектора, уплощая фигуры до теней на экране, а попав на лицо, в перелепе стирает черты.
В тюрьме не до выражения лиц, раздумий над тем, какого там цвета глаза у Катеньки Масловой. Что там Толстой, Достоевский. Варлам Шаламов полагал, что в описании жизни заключенных превзошел даже Солженицина. В «Колымских рассказах» зона и правдивее, и страшнее. Очищение страданьем? Бросьте! Очищение, страдания нет! Все формулировки духовности слезают с человека коростой. А под корочкой воспаленная плоть желаний. Поесть, полежать, согреться.
Шаламовская безыскусность на сцене. Здесь играют пустоту, в ней как в аду, но более хреново. В отсутствии декораций нет ролей, к микрофонам переходят молодые ребята: кеды, балахоны, бороды, которые им идут. Вместо экранизации событий черно-белая документалистика, которую как бы примеряют на себя нынешних: каково бы мне было там. Погружение в документальные свидетельства в итоге вызывает странный сказочный эффект. Танцуя от печки, колотя там же в барабан, звеня варганом, вызывают архаику мифа народов того самого севера. Тоже вобщем-то документальные хроники выживания каменных веков. Беспросветность, холод, голод. Людоеды, которые не то чтобы злы, просто им что грибы есть, ягоды, что человека. То же, что на зоне.
В лексиконе критиков залип оборот «тема репрессий и лагерной жизни». Тема раскрыта. В очередной раз. Вопрос зачем? На сцене и в зале здоровые, сытые, свободные люди и ничто из этого не может быть поставлено им в вину. Но совершенно невероятно, чтобы они действительно могли поставить себя в немыслимо мифологическую для них ситуацию. С унылым однообразием им предлагают задаться вопросом, как же там оставаться живым? А никак! В мертвом лесу нет живых веток. Единственный рисунок в отсутствующей сценографии. Сухая ветка лиственницы, все слова спектакля как молитва о языческом чуде ее воскрешения, как в самом рассказе Шаламова, потом когда-нибудь однажды посланная в Москву, там она оживет не как память, а как живая жизнь.
